Я — из контрразведки - Страница 56

— Вам нужно повесить несколько картин, ваше превосходительство, это оживит комнату.

— В самом деле? — удивился Климович. — Что значит женский глаз: острый, верный… Я, знаете ли, терпеть не могу живопись, и потом я считаю, что в рабочем кабинете розыскника не место салонным штучкам. Кстати, барон приказал очистить крымские дворцы: мебель, картины, фарфор, серебро — все сложено на пирсе, ждет погрузки на первый же отправляющийся в Константинополь пароход. Вы, вроде бы сейчас не у дел, так я прошу: проследите за упаковкой. Огромная ценность все же…

— Слушаюсь. — Она ждала, что он скажет о Крупенском. Она думала, что ей поручат следить за ним, беседовать с ним — иными словами, вести обычное наблюдение. Но то, что предложил ей сделать Климович, повергло ее в ужас. Климович передал ей красную папку, полученную от Врангеля, и изложил точку зрения главнокомандующего. Потом усадил Зинаиду Павловну рядом с собой и, поглаживая ее руку, сказал просительно:

— Выручите, голубушка. Помогите старику. Мы ведь с вами давние соратники. Кому, как не вам, прийти мне на помощь. — Он горестно помотал головой и продолжал: — Если Крупенский виноват — накажите его. Я бы это сделал так: пригласил бы господ офицеров за хорошо накрытый стол. Скажем, здесь, в ресторане. Офицеры обсудили бы с подполковником екатеринбургские события. И если бы вдруг почему–либо стало ясно, что господин Крупенский запамятовал какие–то очевидные истины, я бы вышел с ним на Графскую пристань, к колоннаде, и в присутствии всех собравшихся решил бы с ним…

— Что имеет в виду ваше превосходительство? — напряглась Лохвицкая.

Климович открыл ящик стола, вынул малый маузер и протянул Лохвицкой:

— У вас, я знаю, дамский браунинг. Он не годится. Этот пистолет бьет наповал, со ста шагов, череп разлетается на куски. Вы извините за такие подробности, но, беря в руки оружие, надо знать, чего от него ожидать. Не правда ли?

— Правда, — одними губами произнесла Лохвицкая.

Она постучала в номер Марина и услышала ответ:

— Кого еще черт принес?

Вошла. Марин лежал на кровати в расстегнутом кителе.

— Однако, — улыбнулась Зинаида Павловна, — что с вами?

— Что со мной? — Марин сел, застегнул китель и вздохнул. — Меня здесь держат за коверного, как говорят в Одессе. И вы это отлично видите.

— Вижу, — согласилась она. — Только я не понимаю, почему вы так уж обижаетесь. Будь вы на месте Климовича…

— На месте Климовича я бы не устраивал балаган, — взорвался Марин. — Чего он добивается? Тщится доказать, что я не я? Чушь какая–то!

— Простите его, — мягко улыбнулась Лохвицкая. — Как простили однажды меня. Время такое, вы отлично знаете.

— Хватит все сваливать на время и обстоятельства, — заорал Марин. — Извольте меня расстрелять, если я того достоин. Но… заниматься черт знает чем… — он внезапно сник. — Впрочем, я все понимаю. Нервы. Простите. Чему обязан?

— Я еду в порт, — сказала Зинаида Павловна. — Климович мне поручил какие–то ящики с картинами и серебро из дворцов. . Проследить за отправкой. Поедем вместе, — просительно сказала она.

— Вместе? Мне не доверяют. Я могу украсть что–нибудь из этих ящиков. Нет!

— Не юродствуйте. Климович просил, чтобы вы мне помогли. Вы ведь лучше меня разберетесь во всех этих полотнах, вазах, блюдах. Так что же?

— Едем.

В порту на одном из самых дальних причалов, они увидели группу солдат, которые, беззлобно переругиваясь, таскали из пакгауза на пирс огромные картины, рамы и свернутые в рулон гобелены. Когда подъехали и вышли из коляски, Марин увидел, как два унтер–офицера волокут носилки для цемента, с которых падало старинное серебро.

— Стоять! — гаркнул Марин.

Унтер–офицеры вытянулись, носилки грохнулись, серебро со звоном рассыпалось.

— Соберите людей, — приказал Марин. Пока солдаты, галдя, выстраивались в две шеренги, Марин сказал Зинаиде Павловне: — Здесь, между прочим, на миллионы. Это — оружие, продовольствие, займы, престиж, наконец… Отсюда, поедем к барону.

— Я согласна, — кивнула Лохвицкая.

Они подошли к ящикам. Солдаты тут же прислонили к ним два небольших полотна в роскошных вызолоченных рамах. Марин взглянул и ахнул: на первой был изображен Петр I в латах на фоне морского сражения, с маршальским жезлом в руках. В резком, типично барочном повороте головы и корпуса Петра, в прекрасно выписанной воздушной перспективе угадывался крупный мастер. На второй картине, совсем маленькой, изящная группа кавалеров и дам на пейзажном фоне слушала игру скрипача.

— Бог мой, — сказала Лохвицкая. — Какая жалость! Брызги прибоя, влага, грубость этих людей — все погибнет! Владимир Александрович, кто это?

— Петр — работа Жоржа Натьё, — сказал Марин, — а это… — он нежно провел рукой по раме пасторальной картины, — это писано великим Ватто. Трагедия — вот что я вам скажу…

Они подошли к солдатам.

— Братцы, — сказал Марин, — я только что видел, как вы грузили дрова.

Солдаты захихикали и начали переглядываться.

— Между тем, — продолжал Марин, — это все, — он провел рукой над пирсом, — достояние России. Придет день, утихнут бури, и благодарный русский народ помянет вас добрым словом за то, что сохранили эти величайшие богатства ума и рук наших предков для будущих поколений. Я надеюсь на вас, братцы, и благодарю заранее.

Вперед выступил пожилой фельдфебель:

— Мы не знали, вашбродь, что это… Одним словом, так… Теперь обещаем грузить не дыша. Дозвольте вопрос?

Марин кивнул, и фельдфебель продолжал: