Я — из контрразведки - Страница 51

После побега Марина и расстрела Рюна Зотов убедил руководство ВЧК, что наиболее разумно направить в Севастополь на связь к Марину именно его, Зотова. Он благополучно перешел линию фронта. В Севастополе он застал удручающую картину разгромленного, почти полностью уничтоженного врангелевской контрразведкой подполья. Все курьеры, направленные центром в областком, были выловлены и расстреляны. Огромные денежные средства в романовских рублях и валюте были полностью утрачены. Областком перестал существовать. Всего же Климовичу удалось арестовать 150 человек, среди них были активисты, боевая сеть руководителей. В течение недели Зотов с трудом собирал оставшихся, налаживал работу, конечно, далеко не в прежних масштабах. Центром саботажа и диверсий стал портовый завод. Теперь ремонт танков, броневиков и аэропланов шел медленно, ненадежно. Это ослабляло боеспособность врангелевской армии. Окрыленный Зотов наращивал усилия, но внезапно последовал новый, крайне неожиданный удар контрразведки.

Люди Климовича арестовали начальника ремонтных мастерских капитана Воронкова и двух слесарей–сборщиков: Гаркуна и Ярошенкова. Дело, конечно, было не в Воронкове. Его арест Зотов считал простым недоразумением. Но Гаркун и Ярошенков состояли в штабе подполья, знали всех наперечет, и что было самым главным: Гаркун боялся боли. Зотов настолько поразился, что, выслушав новость, сообщенную на очередной встрече со связником, долго молчал, не в силах вымолвить ни слова.

— Борис Михайлович, — сказал он наконец, — об этом, друг, надо заранее предупреждать.

Хозяин конспиративной квартиры Борис Михайлович Акодис только хмыкнул:

— Вот в следующий раз я, имея нынешний опыт, все буду говорить заранее. Я, между прочим, недоучившийся художник и плохой коммерсант, а всем этим подпольным делам я не учился сроду. Так что вы от меня хотите?

Зотов ничего от него не хотел. В конце концов, отбирая новых людей в штаб, он должен был их всесторонне проверить, он, а не Борис Михайлович, и спрос поэтому не с него. Теперь же нужно было искать выход. Подсказал его Борис Михайлович:

— Пришел в Севастополь человек, о котором вы меня предупреждали?

— Пришел, — кивнул Зотов. — Я видел его около гостиницы «Кист».

— Он служит в контрразведке? Как вы и надеялись?

Зотов подумал было, что излишне распустил язык. Акодису совсем не полагалось знать, где и кем служит Марин, но что сделано, того не вернешь:

— Служит, — кивнул Зотов.

— Пусть попытается что–нибудь сделать, — сказал Акодис, — если еще не поздно.

На следующий день была среда. Марин облачился в новенькую офицерскую форму, только что доставленную со склада, посмотрел в зеркало. Перед ним стоял немолодой уже, но отчаянно бравый подполковник с усталым лицом завсегдатая ночных кабаре. Марин спустился в ресторан и заказал обед. В ожидании, пока официант принесет водку и закуску, он рассеянно слушал музыку: оркестр исполнял какое–то душераздирающее танго. Потом оркестр смолк, и на эстраду вышла певица.

— Исполнительница старинных народных песен и романсов, чудом спасшаяся из большевистского ада, всеми нами горячо любимая Надежда Васильевна Плевицкая, — под гром аплодисментов объявил конферансье.

Марин никогда ее раньше не видел и не слышал. Как–то не пришлось. Она была «звездой» дореволюционной эстрады, чуть–чуть со скандальным оттенком — слишком уж полярно расходились мнения о ней в прессе «правой», бульварной, и прессе демократической. Она была смелая женщина, не раз певала императорской семье и сановникам «Когда на Сибири займется заря» и другие весьма сомнительные песни низов.

Все это Марин знал из газет, да вот видел и слышал певицу впервые. Было ей далеко за тридцать. Она излишне располнела и слегка обрюзгла, но была все еще очень красива. Поклонившись рукоплещущим офицерам, она запела под аккомпанемент двух гитар: «Замело тебя снегом, Россия, закружило холодной пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой». Рыдали гитары, в лице Плевицкой вдруг явственно проступило совсем не наигранное отчаяние и отрешенность. Марин оглянулся. Многие в зале плакали, не скрывая слез. Эта черноволосая, черноглазая, с широкими скулами и едва заметно вывернутыми ноздрями, эта в общем не очень–то и русская внешне женщина, скорее полутатарка, в пении была такая щемяще российская, такая национально–самобытная, что Марин, никогда не страдавший ни русофильством, ни квасным патриотизмом, вдруг ощутил себя до мозга костей русским… Странно было ему, большевику, здесь, в ресторане, среди пьяных белогвардейцев даже думать об этом, а он думал — с болью, страданием, с томительным предчувствием грядущей печали… Так она пела, Плевицкая, так покоряла всех, кто слышал ее.

К столику подошел подпоручик, щегольски затянутый в новенькие скрипящие ремни.

— Господин подполковник, не возражаете?

Марин поднял глаза и чуть не поперхнулся. Перед ним стоял Зотов с удивительно противным, каким–то лакейским выражением на довольно красивом лице.

«Этого еще недоставало, — с раздражением подумал Марин. — Мало мне было тех, на фронте. Там «сказывают», а здесь…» — он вяло махнул рукой.

— Валяйте, поручик… — Дождался, пока Зотов не слишком ловко сел, и добавил: — Я вот вас не «под», а поручиком назвал. И вы меня извольте тоже без этого «под», ясно?

— Так точно, — сверкнул белыми зубами Зотов. — Всего сразу не усвоишь, господин полковник. Я военного призыва, не кадровый, — объяснил он на всякий случай. — Да и нужда велика: в портовом заводе взяли двоих: одного фамилия Гаркун, запомнили? Их сегодня будут судить и, наверное, приговорят к расстрелу. Только выходит неувязка…